oy_kto_eto

Благодаря уважаемой френдессе, у меня есть возможность показать вам ещё одно наглядное пособие про скрипку и фортопьян.

Вот такие антикварные фарфоровые головки, первая – русская фабрики Журавлева-и-Кочешкова, две следующие – из Лиможа.

Нашла в закромах.

Это мы с Медведем когда-то читали «Власть тьмы». Поскольку для нерусских наши имена, особенно в драматургии, составляют сплошные непреодолимые камни преткновения, я уже на второй странице поняла, что так дело не пойдет. Матрёна и Марина легко сливались для Медведя в один персонаж, а уж Анисья, Аким, Акулина и Анютка вообще быстренько слиплись в сплошной комок с торчащими из него восемью ногами в лаптях.

И тогда

(часто бывает, уже к шапочному разбору обсуждения в нем возникают новые любопытные изгибы и темы, вот и позавчерашний пост к ночи вынес целых два важных пункта от двух разных комментаторов):

Первый пункт. Что мы понимаем под словом «портрет»?
Вдруг отдала себе отчет, что под этим термином понимаю целых четыре немного разных феномена, так сказать, множество с его подмножествами.



Во-первых, портрет – это всякое вообще изображение человека (созданное для его, этого человека, изображения и только, вне других посторонних изобразительных задач).
Во-вторых (подмножество первого, исключив механические способы воспроизведения) - всякое вообще рукотворное, чрез искусство, изображение человека.

А теперь два противоположных друг другу подмножества сего второго: всякое вообще изображение конкретного лично известного портретисту человека – и всякое вообще изображение никогда не существовавшего или же неизвестного портретисту человека.
В первом случае акцент скорее на копировании внешности модели, во втором – акцент на ее конструировании.

Границы между этими двумя подмножествами, как легко можно догадаться, - весьма нечеткие.
По той простой причине, что наше знакомство с другим человеком, наше познание другого человека никогда не бывает полным и абсолютным - но и равным нулю тоже не бывает никогда.

А второй пункт, достойный выноса из комментариев в отдельную тему, вот какой.

Я сейчас в том возрасте, когда друзья-ровесники хвастаются свадьбами своих детей. Так что за Ла-Маншем меня ждало знакомство с двумя свадебными альбомами. Вернее, с одним. Ну, альбом как альбом, стопицот картинок по числу минут в этом памятном дне. Деревенские ребята в одинаковых взятых напрокат костюмогалстуках и выданных фирмой чорных очках в белой оправе (день был солнечный, они как с утра надели те очки, так и не снимали, а фотограф всё щелкал, всё клацал).  И, разумеется, ни одной иконы ни одного портрета, всё нарратив, всё репортаж. Ни разу никто, даже самые главные герои, не посмотрели в объектив на зрителя в вечность, ни разу фотограф не поправил на них случайно-досадно завернувшихся одежд, не подвинулся с камерой, чтобы фон уж по крайней мере не мешал переднему плану, а о ретуши и подавно речи нет. Всё мелькает, всё в солнечных бликах, листаешь! листаешь! вот и последняя страница, а я так и не разглядела толком жениха (невесту знаю).  А второй альбом? А его не было. Хотя свадьба была на целый социальный порядок круче предыдущей, и фотограф был эксклюзивнее и гонорарий его толще. Но отец невесты остался настолько недоволен результатом фотосессии, что прямо кюшать не мог. Весь этот модный импрессионизм в руках дорогого фотографа принял настолько крайние формы, что от портретов, от портретности, от портретного элемента картинки не осталось вообще ничего. Все участники торжества с обеих сторон нарочно и программно были засняты только в ракурсе, только в движении, в разговоре, с тарталеткой в зубах, с гримасой в гуще спора, фотограф явно гордился своей способностью ловить неповторимый животрепещущий миг, и принес этому животрепетанью на жертву  всю компанию своих заказчиков, включая молодых и их родителей. Папа не то что альбома не хотел печатать, он хотел просто уничтожить файл.

А третье впечатление, нито заметка, нито веха либо примета времени, относящаяся к фотсфере, такая. Один знакомый английский молодой человек, оказывается, уже давно отказался фотографировать ся вообще. Кроме как на документы. Нет, он не преступник в розыске, не урод и не религиозный фундаменталист. А напротив, собою красавец, живет нормальной младой жизнью, с друзьями, деушками, танцами, вечеринками и путешествиями, но в завязке на фотографирование. Сам нигде не снимается, никого не просит щелкнуть его на фоне храма Кандарья Махадэва  держащим крокодайла за хвост, и по возможности уклоняется от обстоятельств, когда его берут на прицел в компании. Просто его достало это уже наличное, уже накопившееся в его младой жизни море картинок, ни одна из которых не есть его, условно говоря, икона. Весь этот импрессионизм, любительский или профессиональный, – достал.
Он ушел из этого мира, где нет портрета, – в нефигуратив.

Второй подряд постинг про кинематограф. Не узнаю себя. Но пускай будет, как отчет о Святках.

Потому что маленький, восемь эпизодов, английский сериальчик  «Черное зеркало» оказался качественным святочным смотриловом, в очередной раз примирившим меня с одичалой действительностью. Плюс новые (для меня во всяком случае) тенденции в научной фантастике.

Черное зеркало – это монитор, а бессвязные эпизоды связаны сквозной ситуацией недалекого – уже наступающего  – будущего, туго набитого информационными технологиями и всякой нанохренью. Место действия – между сегодня и антиутопией.

Нанохрень и информационные технологии, как мы все уже хорошо знаем от батюшек, несут с собой духовные опасности. Несут опасности потери человеческого облика в пользу звероподобия и роботоподобия. Вот сериал и показывает нам ряд инфогенных и наногенных драматических ситуаций и их разрешений – не всегда хэппи-эндов, впрочем.

Здорово драматических, я бы сказала. Саспенса хватает ровно до конца каждого эпизода, действие мчит, а не течет. При этом ещё остается место для точных говорящих деталек, которые располагают к повторному просмотру (это меня-то!). Но главная красота даже не в этом. А в чем?

А вот нам сколько-то фрагментов покрупнее из италианских богородичных икон, приблизительно современных преподобному Андрею Рублеву.

Только не надо мне говорить, что это не иконы, ладно? А то я помру со смеху.

Когда я впервые попала в Музей Карнавале, одним из самых впечатляющих впечатлений для меня сделались среднестатистические академические портреты последней трети 19-го в., т.е. как раз тех лет, которые можно называть «веком импрессионистов». Импрессионисты, как известно, висят в высокохудожественных музеях, а Карнавале – музей исторический, там живопись не живопись, а как бы краеведение. Я и не обратила бы на портреты особого внимания, если бы не то обстоятельство, что они писались с уже знакомых мне моделей. Пардон, не с уже знакомых моделей, а с моделей уже знакомых мне картин.

- Так вот какая ты,

Почти ровно два года назад был у меня постинг на волнительную тему разумные девы с синдромом Дауна, или китаянки с гайморитом, а с нынешней выставки не могу не подбросить материала к тамошнему тезису:

Антропологические особенности, типаж, свойственный такой-то средневековой школе, происходит не от того, что (как думают американскиеучоные)  в таком-то регионе в Средние века народ страдал от одного и того же заболевания.  Он происходят от ремесленного приёма, типичного для школы или для отдельной мастерской. «Синдром Дауна», «базедова болезнь», глаза-щелки, орлиные носы, тяжеленные носогубные складки - в каждом регионе, в каждой мастерской было что-то особенное, неприятное для свежего зрителя, но вполне привычное и незаметное для "своих". Постепенно, очень медленно, по мере приближения к академизму, оно выправлялось, приходя к "нормальному, ничем не больному",

Вот три брюссельских автора-современника (с 1450 по 1520), но «болезнь» у каждого своя.

Вот, нашла на просторах байку такую:

Рассказывают, что на параолимпийских играх в Сиэтле девять участников забега на 100 метров, все с физическими или умственными недостатками, вышли на дистанцию. После стартового сигнала все побежали, не с одинаковой скоростью, но с одинаковым желанием показать свой лучший результат, закончить дистанцию и выиграть. Все, кроме одного юноши, который споткнулся, упал на дорожке и заплакал.
Остальные восемь участников услышали плач, замедлили бег, оглянулись назад и, не сговариваясь, развернулись и пошли к упавшему. Одна девушка с синдромом Дауна помогла юноше подняться, поцеловала и сказала: «Все скоро заживет».
Вдевятером, взявшись за руки, они пересекли финишную черту.
Весь стадион встал и аплодировал несколько минут.

Байка, на мой глаз, сильно смахивает на сочиненную. Но тем она и интересна, не зря же их, таких, сочиняют.

Захотелось

Выставка со странным названием, любопытно, сам ли покойный художник успел такое о себе придумать, или ему помогли.