oy_kto_eto

Интересный коммент получился в постинге про странную картинку с ножиком.

- (тезис о раздроблении Тела) ...Далеко не безупречный.
«Хотя тело и кровь Господа раздробляются в таинстве Причащения и разделяются; но собственно это бывает только с видами хлеба и вина, в которых тело и кровь Христовы и видимы и осязаемы быть могут, а сами они совершенно суть целы и нераздельны. Ибо Христос всегда один и неразделим: нераздельно соединены в нем божество с человечеством; нераздельно соединены в нем человеческая душа с телом; нераздельным и всегда целым остается и Его тело вместе с кровию, как тело живое, которое, восстав от мертвых, ктому уже не умирает (Рим 6, 9), тело прославленное (1 Кор 15, 43), духовное (15, 44), бессмертное» (митр. Макарий. Православно-догматическое богословие. Т. II. С. 400).

Посыл уважаемого френда понятен – хочется неприятную картинку уязвить, дискредитировать и отвергнуть ЕЩЁ И богословски. Т.е. найти цитату, которой можно картинку, вернее, ее сюжет, прихлопнуть. Сюжет ведь – чистая литература, и его действительно МОЖНО прихлопнуть через догматическое богословие (в отличие от стиля и антропологии, которые от прихлопывания или коррекции этим солидным и точным орудием ускользают).

А для меня ВПОЛНЕ ДОСТАТОЧНО того, что сюжет – неприятен как таковой.
При этом основан ли он на правильном богословии (НО при этом, пичалька, неприятен), или же ВДОБАВОК к неприятности своей ещё и богословски неправилен – это для меня дело десятое.

Напоминаю, что (в христианской нашей культуре по крайней мере) образ и вообще предшествует слову. Всё действительно новое, жизненно важное и интересное сначала выглядывает в картинке, пробует лапкой, можно ли ступить? а уж после оформляется в слове. 

(т.е. если картинка нравится – тогда уж оформляется и в слове).

Почему так? Ну, наверное, потому, что слово, будучи по сути своей УСЛОВНОСТЬЮ, только фиксирует, а нащупывать не может. И ещё, наверное, потому, что художники – всегда бОльшие профессионалы, чем те, кто умеет говорить (чем все, говоря попросту).

Дорогие френды и прохожие, а какие у вас (были и есть) отношения с русскими народными сказками – и, если кто хочет расширить, с народными сказками вообще?

Я хорошо помню момент, когда они сделались мне неинтересны – годам к шести (я тогда уже пошла в школу). Весь основной корпус русских и украинских сказок был уже давно прочитан и запомнен почти наизусть (кстати, я до самой школы не задумывалась всерьез, что русский и украинский – разные языки. Детские книжки читала на обоих языках без разбору, ни у кого ни о чем не спрашивая, думала, что типа диалект или на пишмашинке буква И неправильная, как-то так). За исключением десятка особо ярко-приключенческих шедевров, народные сказки мне радикально разонравились. Не просто пропал интерес, а невзлюбила даже – возможно, именно потому, что взрослые думали, что мне всё ещё подходит этот род чтения. Фыркала, когда мне приносили из библиотеки народные сказки, когда их «проходили» в школе или читали вслух на детских мероприятиях. Слушала краем уха, как их читали младшему брату (разница в семь лет) и думала – надо же, до чего тупые тексты. Я (вот ужас, знаю!) искренне недоумевала, что такого нашел в них Пушкин. Я с очень большим разбором смотрела мульты и фильмы по русским народным сказкам, мне требовалась только самолучшая режиссерская работа или особо прекрасная картинка, чтобы приевшийся сюжет не раздражал.

При этом авторские сказки всякого рода продолжали читаться и вызывали самый живой интерес.

А отторжения от народных сказок вообще и от русских народных в частности хватило очень надолго – до студенческого возраста, когда всё было перечитано уже по Афанасьеву, когда возникли Пропп и Фрэзер, Юнг и Фрейд, и стало понятно, ЧТО ЭТО БЫЛО.

А у вас как?

Тут по поводу одного коммента  в дружественной ЖЖшечке подумалось, что не всякому художнику достается имя, похожее на его живопись в фонетическом и смысловом плане. Т.е. пардон, конечно, фонетический – это тоже смысловой! только смысл передается не условно, а прямо: образно.

Вот, например, имя Дюрера очень похоже на его живопись – резкую, точную и ясную. И Кранах похож – тоже есть отчетливость, но неприятная, с пошловатым оттенком, на который нам недвусмысленно намекает окончание.

Мандельштам, о чьей волшебной пиэсе и шёл разговор, упомянул в той пиэсе Рембрандта, Тинторетто и Тициана.

Рембрандт на свое имя похож прямо до невероятности – медленный, тяжелый, как золото, огонь, вязкая на вид магма, пугающе-притягательная.

Тинторетто же нисколько не похож на свое прозвание (впрочем, и на фамилию – Робусти -  тоже нисколько). Тинторетто – это должен бы быть маленький веселый маляр, пестро перемазанный лазурью, вохрой и киноварью, весь в мелких ярких пятнах, как картинка Синьяка (а у этого-то вообще неудачная фамилия какая!). А на деле Тинторетто – это грязноватая размазня коричневым марсом, умброй и виноградной черной, лишь слегка кое-где развеселяющаяся не слишком щедрой малиновой или лимонной подливкой.

Тициан – тоже малоподходящее слово для его живописи, тяжело набухающей горячим светом сквозь тьму с какой-то душной, войлочной фактурой. Будь я Адам, нарекающий имена тварям моя воля, я бы отобрала у Тициана его легкое, вертящееся имя и подарила бы его Буше или Фрагонару, если бы у них не было своих, очень им подходящих.

А Тициана

У френда в салоне говорили о комсомольских значках и престарелых крокодилах детских стишках-страшилках. Почувствовала себя носителем уходящей культуры.

И вот кстати. Пока Альцгеймер не накрыл – похвастаюсь, какие я ныне исчезнувшие слова застала в детстве. Я ещё помню, как трактор называли тягачом. А летние плащи пыльниками. А лимонад звался ситро. А школьные так называемые хорошисты (кстати, я давно не встречала этого слова, может, тоже вымирает уже?) назывались ударниками. А торговые точки, которые сейчас иногда ещё называют ларьками, на юге высокопарно звались павильонами, не кот начихал.

И да, ещё штаны с начесом, кошмар моих дошкольных лет, в древней Руси в 60-е годы у нас назывались гамашами, надо полагать, из ономатопейных соображений.

А у вас что?

Французская – очень даже блестит, причём именно скользким серебром холодной плоти блестят эти écailles de poisson, с их острым аййй и упругим  дифтонгом уа, то есть даже пуа, напряженным губным толчком, блестят и грузно шлёпаются в воду,  и там ещё бьют хвостом.

Русская же рыбья чешуя фонетически совершенно не блестит. Она грязной шелухой, тусклыми очёсами падает с кухонного ножа, и тут же где-то располагаются потухшие глаза и мутный плавательный пузырь. И русская рыба – фонетически – не плавает и не резвится, она или всплыла брюхом кверху, или её уже едят.